Когда мы оказались футах в пятидесяти от входа, через него довольно бодрым шагом проходили трое индейцев, облаченных, как мне показалось, в наряды при полном наборе церемониальных регалий. Джимми посмотрел им вслед и тяжело вздохнул.

— Вожди черноногих, чинуков и нутки, самых северных из северо-западных племен. Вот так они выглядели лет двести назад! Похоже, Итаква действительно не заходил в своих странствиях намного южнее канадской границы.

— Пошли! — прошипела Унтава, решительно направляясь к двери. — Мы должны войти последними, но так, чтобы нас не пришлось долго ждать.

Мы последовали за нею и оказались в просторной пещере, а может быть, в зале, ярко освещенном горящими факелами. Прежде всего мне бросился в глаза богато украшенный мехами резной трон, стоявший точно в центре, на каменном возвышении, куда вели массивные ступени, тоже сплошь покрытые резьбой. На троне, положив белые ладони на каменные подлокотники, сидела Армандра. Роскошный лисий жакет не скрывал медленного, размеренного движения ее груди.

Она пребывала в состоянии, напоминавшем глубокий транс; прямо перед ее лицом неподвижно висел на золотой цепи, прикрепленной к высокой, загибавшейся вперед над ее головой верхушке спинки трона, тот самый золотой медальон, который я видел у нее на шее. Неподвижно? Пожалуй, что и нет. Я не мог разглядеть четких очертаний медальона — его диск словно расплывался. И он медленно, очень медленно поворачивался на своей цепочке.

Еще одной характерной особенностью Зала старейшин была тишина. Хотя амфитеатр из поднимавшихся от площадки к стенам каменных скамеек был заполнен почти целиком, безмолвие не нарушал ни единый шепот. Или в этом я тоже заблуждался? Да, именно так: я все же уловил приглушенный звук завывания ветров, гулявших где-то очень далеко, а исходил этот звук из медленно поворачивавшегося на цепочке трясшегося мелкой дрожью медальона!

Медальон гудел и вибрировал, откликаясь, пусть очень тихо и слабо, на рев и рокот ветров, бушевавших очень далеко, за гранью вселенной. Он раскачивался прямо перед глазами Армандры, и она слышала его голос. Я же инстинктивно знал, что этот голос рисует для нее картину — что она видит то, что слышит.

Но тут Унтава привстала на цыпочки и, настойчиво шепча что-то мне в ухо, схватила меня за руку. Она указывала, куда мы должны сесть — расположившиеся на нижнем ряду подвинулись, освободив для нас несколько мест. Я встряхнул головой и несколько раз моргнул. Зрелище пребывавшей в трансе Армандры чуть не загипнотизировало меня самого.

Я направился следом за друзьями и Трейси на места, явственно ощущая, что на меня обращены взгляды всех присутствовавших в зале. Чуть ли не четыре тысячи глаз настороженно впились в новоприбывших. Не успели мы сесть, как Унтава поспешно взбежала на ступеньки. Она замерла по правую руку от Армандры и после чуть заметного промедления подалась вперед и пристально всмотрелась в чеканные царственные черты белого лица. Потом она опустилась на колени и склонила голову — приближенная фрейлина богини.

Между тем тишина в Зале старейшин делалась все плотнее. Хотя, может быть, это нарастали гул и рокот, разносившиеся от подвешенного медальона. Они, чем бы ни были на самом деле, воспринимались как шепот призраков ветров, проносившихся по залу. Действительно, это могли быть только призраки, ибо, хотя их приглушенное буйство с каждой минутой слышалось все явственнее, нас не касалось ни единое дуновение потревоженного воздуха, и язычки огней над факелами стояли неизменно ровно. Теперь и я почувствовал, что порывы ветра были лишь иллюзией, как оказывается иллюзией грохот волн, который слышишь в приложенной к уху ракушке, — иллюзией, усиленной полной тишиной многолюдного собрания.

Поэтому подобный чистому звону золотого колокольчика голос Армандры, врезавшийся в этот призрачный шепот потусторонних ветров, встряхнул меня, как удар электротока! Когда она заговорила, по моему загривку пробежали мурашки, а все головы вдруг повернулись в нашу сторону. Женщина Ветров говорила по-английски — несомненно, чтобы мы могли ее лучше понять, — и мы сразу выросли в глазах всех присутствовавших.

— Итаква стоит на своем алтаре, — сообщила Армандра голосом, который, если не считать неотъемлемого золотого звона, был настолько лишен эмоций и даже каких-либо интонаций, что, казалось, мог бы принадлежать самой Смерти. — Он вернулся от своих мрачных медитаций на лунах Бореи и теперь ждет дани, которую не получит, ибо мы вырвали из самых зубов его волчьих воинов и девушку, к которой он вожделел, и мужчин, души которых он стремился заполучить.

— Вот он, там… — Ее рука — пришедший в движение алебастровый слепок, — чуть дрожа, жутковатым жестом указала через зал в никуда. Глаза ее все так же были закрыты, а волосы — живое пламя — странным образом шевелились и понемногу расправлялись ореолом вокруг головы. — Вот он, стоит на своем ледяном пьедестале — мой отец! — Последнее слово сорвалось с ее уст кубиком золотого льда и, казалось, рассыпалось в воздухе просторного зала на ледяные осколки.

Руки Армандры упали и вновь неподвижно застыли на резных подлокотниках трона, в волосах же продолжали играть медные вихри.

— А они, его жрецы, пресмыкаются в кругу тотемов, огрызаются между собой, как побитые волчата, и каждый пытается перевалить вину с себя на других. За тотемами ждут Дети Ветров. Итаква созвал их со всех концов белых равнин, чтобы они увидели его правосудие. А правосудие воспоследствует, поскольку он приказал, а его приказ не выполнили, и его голод остался неутоленным. И как же богу воспринимать столь откровенное пренебрежение?

Но постойте, в кольце тотемов всего шесть человек. Верховного жреца нету…

A-а, вот теперь я вижу его! — Она немного наклонилась вперед; было видно, как напряглись ее пальцы, вцепившиеся в подлокотники. — Вижу, как этот кричит и отбивается, пока его волокут из дыры, куда он забился, к алтарю его властелина. Он пресмыкается, просит, умоляет, этот так называемый жрец, дерзнувший угрожать мне и проклинать меня, а Итаква, мрачный до черноты, возвышается над ним на своей ледяной пирамиде. Вот этот низкий червяк обвиняет своих подручных, и те пытаются укрыться, страшась гнева Шагающего с Ветрами. Но Шагающий с Ветрами холоден и спокоен.

Вот верховный жрец падает на колени, тычется лицом в снег и рыдает, пытаясь убедить Итакву в том, что он ни в чем не виноват, что все дело испортили младшие жрецы. А те уже объединились, все шестеро, встали вокруг Жакова и сами дружно обвиняют его.

— Смотрите! Игра окончена! Он пытается бежать!.. Его поймали, повалили!.. И теперь… теперь в действие вступает сам Итаква!

Я нисколько не сомневался в том, что все присутствовавшие в зале хоть с пятого на десятое понимают английский: почти все головы находившихся в этой огромной пещере (и моя в том числе) дернулись, как только Армандра произнесла эти слова. Я ощутил, что все дружно пошевелились; острое внимание каждого было приковано к Армандре. И все мы дружно ахнули, увидев, как ее лицо вдруг изменилось.

Ее щеки, ее высокий лоб и сомкнутые веки, казалось, озарились алым отблеском, сходным с медным пламенем волос. Медальон ярко сверкнул, и его движения на цепочке сделались более резкими и размашистыми, а гул и рокот явственно слышными. Армандра еще больше подалась вперед, ее лицо чуть ли не касалось теперь вращавшегося диска. Ее пальцы, словно когти, впились в подлокотники трона. Куда и делась та бесстрастная, как смерть, маска, которую она только что носила. Ее место занял ужасающий череп, скалившийся из-под безумно развевавшихся пылающих волос.

Именно такого момента я и дожидался, чтобы попробовать проникнуть в сознание Армандры. О да, у меня не было ровно никаких сомнений в том, что она пребывала в самом настоящем трансе, равно как и в том, что она действительно дочь Итаквы, — но раз последнее верно, то она человек лишь наполовину, отпрыск демона или бога из мифического Круга Ктулху; в этом случае я должен был, по меньшей мере, уловить силу и направленность ее ментального излучения.